Дневник
(Я могла) смотреть ей в глаза, не стесняясь своих пьяных излияний (это было что-то новенькое).
Мне хотелось погладить ее по щеке. Мне не нравилось это желание – во имя Мерлина, какого черта??
Теперь мне нравилось слушать, как она – изредка – рассказывает мне истории с цитатами. На самом деле, всего-то парочку; мне хотелось тысяч и тысяч историй. Через них я узнавала, что же такого она понимает.
Я любила, когда она роняла слова – про волшебство. Она называла: настоящее волшебство, а не всякое там – морщилась и никогда не уточняла, что за «всякое там».
Она сказала: умение корчить рожи, небрежно завязывать галстук, вслушиваться в детские сказки, верить – без доказательств, выдувать мыльные пузыри, прыгать на одной ножке, снимать осторожно тесную обувь, забыть яркий зонт на скамейке в парке осенью – это и есть волшебство; это моменты, когда тепло.
***
(Это казалось выдумками, но было правдой.
Однажды мне пришло в голову, что в какой-то мере я действительно украдкой давно уже прыгаю на одной ножке. И мне – тепло.)

О тех, кто теряет шарфы
Однажды я расчертила площадку на квадратики и принялась играть в классики. Галстук сбился набок, волосы растрепались, но я – начала – ощущать – хоть что-то.
На пятые сутки моих подскакиваний на одной ножке меня (случайно) обнаружила она. Посмотрела рассеянно, улыбнулась и начала прыгать тоже.
Я смотрела на нее – сущая нелепица, а не существо ведь! Н было в ней что-то, что я так и не смогла понять, осязать – да и вряд ли кто-нибудь вообще смог бы.
У нее был взгляд человека нездешнего, например.
Человека ниоткуда, вернее. Я не смогла бы объяснить, почему, если бы меня попросили, да и не уверена, что ее взгляд – это ключевой момент.
Она сняла обувь.
- Зачем людям обувь, как ты думаешь? Прежде чем я поняла, что ответа от меня никто и не ждет, она продолжала: - Я бы предпочла ходить босиком. Обувь, она обычно мне жмет. Зато до чего здорово украдкой скинуть ее с ног и пошевелить пальцами.
Черт, очевидно, что мне снова нечего ответить. Слова – без вопросов, ответы – без вопросов, вопросы – не вслух, исподтишка, и вместе с тем – максимальная искренность, вот что такое она – нелепое создание.
- А, - немногозначительно сказала я.
- Ты это здорово придумала, - указала она на классики. – Пожалуй, это не лишено смысла.
- Бредовая фраза, - устало сообщила я ей. – Совершенно.
- Ты правда так думаешь? – Она изумилась невозможно, глаза распахнулись и уставились на меня. – Всерьез?
- Абсолютно. А что думаешь ты?
- А я думаю отчего-то: держите меня в секрете, - почти улыбнулась она. – И мне часто хочется думать: я в домике, не трогайте.
Она поморщилась, когда надевала туфли, обронила шарф (я так и не сказала ей об этом) и пошла. Куда именно – не знаю. Наверно, дальше. Просто дальше. Когда говоришь о ней, лучше не усложнять все еще больше.
Я в домике, не трогайте, повторила я про себя. Да, конечно, это – уже ключевой момент. Как будто из детства. Я не стала поднимать шарф. Я даже не оглянулась на него.

О грусти, мелках и полосатых носках
И как будто нет всего ненужного, фальшивого: людей разговоров неловких движений рук.
Остается лишь чашка кофе и раскрытая книга – не-пустые.)
Однажды ей было грустно. Мне редко доводилось видеть, как она – грустит. Желание узнать, чем вызваны сильнейшие эмоции и переживания человека на самом деле, – одна из разновидностей храбрости. В этой разновидности – была – я. Не играть в загадочность; то, что есть в человеке на самом деле, - почти всегда – страшно. Причинно-следственные связи – почти всегда – больно. Возможно, я мазохистка.
***
- Эй, - негромко позвала она, - это же такое нужное все, понимаешь? Не лишенное смысла. Все равно что играть в классики. Единственное полезное умение человека - это умение смеяться. Я стараюсь не думать о том, что под всеми слоями, что люди нагромождают вокруг себя, - пустота, пустая шелуха, а больше – ничего, ничего больше не было и, наверно, не будет. Улыбнись, - попросила она. – Улыбнись, у тебя такая красивая улыбка.
- Улыбка? – это было как подарок ко Дню Рождения. Лучше любого подарка ко Дню Рождения.
- Аккуратные и очень милые уголки губ, - продолжала она.
- Расскажи мне, попросила я в ответ, широко улыбнувшись. (- Расскажи все что угодно. Пожалуйста.
***
Её вряд ли волновало, что вот так вышло, я – девочка, и она – девочка. Переходный период из ниоткуда в никуда, сказала бы она и пошла рисовать мелом что-нибудь.
Ее сумка темного цвета. Даже не темного – дурацкого и неопределенного, но вся в мелу; а в сумке – цветные мелки, мягких тонов, пастельные такие. Я сидела на подоконнике в своей спальне и смотрела, как она рисует.
Нет, ее не волнует, что так вышло. Вынужденная остановочка, что тоже – не случайно. Я старательно делала вид, что я здесь – совершенно случайно, нечаянно, а получалось – понарошку.
***
Он спрашивал, чего я хочу, я отвечала: комнату с окном во всю стену, а на другой стене – зеркало.
(Она ответила на этот же вопрос: выбрать, где проснуться; не удивилась и не оглянулась, сняла обувь и оказалась в полосатых ярких носках, я запомнила так четко ее тогда: нескладную, тонкую и настоящую; незаметно взяла один из ее мелков и ушла, не попрощавшись. Зачем добавлять лишнее?

Я знаю, что она делала после: тихо, осторожно кружилась на цыпочках, зажмурившись, и улыбалась.)

О тех кто пытается
А потом – я ее поцеловала. Уже осознанно: наперекор себе гладила по голове, держала за пальцы, целовала в висок. И никаких болезненных выдохов, уставших глаз, описательных конструкций.
- Никто не умрет, - говорила я на выдохе, - никто. Я не говорю о недосказанности и надуманности.
- Это кто говорит, - процитировала она в своей обычной призрачной манере, - это кто без тебя может жить, в одиночестве – кто?
Я бы мог в одиночестве жить
Без тебя
Это кто говорит
Это кто без тебя может жить
В одиночестве
Кто
Жить наперекор всему
Жить наперекор себе
Надвигается ночь
Как прозрачная глыба
Я растворяюсь в ночи.

Конечное
Я смотрела на себя в зеркало и понимала: да, это я там отражаюсь; черт возьми, это всего лишь я.
Я могла (бы) сказать: о, прости, знаешь, я полюбила другого человека. Или вот еще:
Мне было не так чтобы очень плохо, но давай останемся друзьями.
По отношению к ней я не могла бросаться таким громким, как «люблю», ибо это совершенно неправомерно; мне казалось – я не имею права. Разматываешь клубочек, дергаешь за ниточки, и никаких узелков, ни единого; мне казалось, что любовь – это упражнение для ума и благодарность, не больше; заставляешь себя верить, что не-воз-мож-но без, а потом – проехали и не болит больше. Мне, наконец, казалось, что.
А впрочем, мне много чего казалось.
***
Я уворачивалась от него, целовала его с закрытыми глазами, крепко жмурилась и чувствовала себя распоследней дрянью; я обнимала ее за плечи, держала в ладонях ее ступни, проводила пальцами по ее ключицам, целовала ее виски; она все так же любила сидеть на подоконниках и читала мне вслух, я улыбалась; однажды она сказала – мы так долго болели – почти две тысячи лет. а ведь кто-то спасает наш мир за нас.
***
- Я ведь знал, что так все и получится, тем и закончится, - сказал он; (смущенно) я обняла его, тихо извинилась. Он взъерошил волосы, улыбнулся улыбкой человека, которого только что ударили, и он все не может поверить, осознать.
- Если вдруг… ну, ты… хм, я люблю тебя, и, если тебе что-нибудь понадобится, я… ты обращайся, да?
- Да, хорошо, - проговорила я, дернувшись на фразе «я люблю тебя»; глаза человека, с которым расстаешься, - это болезненное.
Я, черт, действительно рыдала и не могла понять, я правильно поступила – или нет; на самом деле, это была даже не дилемма, я просто – что? устала играть? решила , что все должно быть искренним-настоящим? – решила остаться с собой, так легче.
Она говорила про спасителей мира, а ведь мой собственный мирок даже не пошатнулся от того, что внутри что-то поменялось.
Уже ничего не случится, ничего.
***
Я знала, что на не-вопросы можно не отвечать. Можно просто скрестить руки на груди и посмотреть, что произойдет дальше.
Скорее всего, ничего.
Ничего и не произошло.
Она сидела на подоконнике, а мне было страшно подойти, потому что, в известной степени, появилось что-то неправильное. Как и он ранее, я знала, что рано или поздно все именно этим и окончится, и я опять буду ощущать себя дрянью, и все-е.
- У меня есть желтые нитки, - беспечно сказала она. – Знаешь, я люблю ими такие крупные стежки делать. И заплатки – клетчатые – пришивать.
- Почему – клетчатые?
Она удивленно повернулась ко мне:
- Я не знаю, - задумчиво сказала она. – Так… вышло?
Просто так получилось, ну да.
- А почему желтые? – почти отчаянно спросила я. Если бы у нее нашлось хоть какое-то объяснение, я бы, возможно, знала, что – дальше.
А возможно – нет.
Но у нее все равно не было объяснений – зачем они ей? Она такая, какая есть и так далее по тексту.
- Я не знаю, - она улыбалась. – Не грусти, пожалуйста.
Когда я закрывала за собой дверь, она по-прежнему сидела на подоконнике.

Выдыхай
Он нашел себе какое-то укромное местечко и смолил сигареты. Я (почти) ненавидела его за это: укромное местечко, как водится, было весьма заметным; скорбный вид и неземная грусть в глазах, ломаных движениях была до тошноты фальшивой, показательной и позерской.
Я прикрыла на секунду глаза и вспомнила её узкие, маленькие ступни.
Подойдя к нему, я вытащила у него изо рта сигарету, поцеловала его и вернула ее на место.
- Начнем заново?
В его взгляде мелькнуло какое-то откровенно мужское самодовольство, размахнувшись, он выбросил окурок. И улыбнулся. И сказал: я люблю тебя.
Меня не затошнило. Мой мирок не треснул: с ним ни-че-го не случилось.
На следующее утро, я отыскала ее, поздоровалась; я улыбалась как сумасшедшая, мне хотелось – кричать.
Она смотрела на меня ласково, ответила что-то.
(В конце этого года я узнаю, что она написала мой портрет, в каком-то из четырех углов подписала: хорошая.)
***
Изнутри выгрызало: не существует ничего по-настоящему страшного, если не давится ощущением собственной никчемности, незначимости, ненужности, в которых плескаешься каждый раз, когда думаешь, что, о, черт, кажется, я что-то упустила только потому, что кто-то узнает о нас с ней.
***
Ты знаешь, писала я ей, я нашла книжку. Ты знаешь, пишут: держи хвост пистолетом, мать твою; а я, ничего не могу. Никакими желтые нитками не прошивается то, что я просыпаюсь (иногда) с ним, а он говорит: какая ты смешная, когда сонная, я так тебя люблю; а мне (в ответ, видимо) хочется его убить, уничтожить, растоптать, а самой убежать, бежать, знаешь, долго-долго, лишь бы потом – можно было – не бояться, лишь бы потом – можно было – просто быть, лишь бы.
***
Я не успела выставить себя полной дурой, поняла я. Поняла, что только тем и счастлива, что люблю. Пусть даже – так.
Она улыбалась, проходя по коридору, я спросила:
- Неужели не простишь? Я просто хочу еще тебя послушать.
Она оборвала меня по полуфразе, на той самой фразе, которая состоит из слов я, тебя и люблю.
Она сказала: не надо, зачем? Кто бы научил меня не бояться. Кто бы. Все хорошо, будет хорошо, но это – то же самое ни-че-го-о, наверно. Ты не теряйся, Ирвин, ты только не теряйся.
***
У меня постоянно мерзнут руки теперь, когда я обнимаю его, после него – другого; когда кто-то говорит гадости про нее; когда кто-то сочувственно и будто бы понимающе смотрит на меня.
Когда я закрываю глаза, я вспоминаю её. То, что было, это как будто, ну, я не знаю, как это назвать, она называла это: возвращением, а я не понимала.
Я могу пообещать: я еще вернусь; пообещать – и не выполнить.
Воспоминания – жестокие пыточки, которые раздавливают, стоит только снова открыть глаза.
Хэй, ответь мне: а можно – я не буду их открывать? можно я буду видеть тебя, и все? можно я смогу перестать бояться и наплевать на всех? можно я?
***
Я смотрю на себя в зеркало и понимаю: да, это я там отражаюсь; черт возьми, это всего лишь я.