Прежде всего - И.В. Зорин, многие его тексты ("На мосту", "Экслибрис", "Ловушки Из Потерь", "Невозвращение Джека Уорфилда", "Все Костры - Костер") тому слишком явное подтверждение. Слишком.

Похоже, это не так трудно, если можешь держать стиль - вот пример такого экзерсиса: А. Воробей, "Набросок".

"Таинственные незнакомцы" Борхеса, предлагающие Книгу песка или Память Шекспира гениально спародированы Прохожим в его "Алефе" (= Борхес + Винни-Пух).

Есть и менее похожие по стилю, но более верные по интеллектуальному духу авторы - к примеру, Дм. Фон-Дер-Флаасс с его поразительной "Памятью Борхеса", хотя иногда он ближе к Лему ("Уилсон, Пелевин, Визбор: ретропрогнозы революции 30-х годов"), а "Винни-Пух и русская классическая литература" в совокупности с упоминавшимся выше "Алефом" Прохожего завязывают Пушкина и Борхеса в клубок с Винни-Пухом (интересная получается книга - "Винни-Пух"! но о ней как-нибудь в другой раз).

Однако самые интересные опыты все же на ниве попытки воплощения описанного Борхесом. Заведомо обреченные, но не менее захватывающие.

Из серьезных попыток воплощения мне встретились две. Одна из них - своеобразное "Быть Пьером Менаром", Е. Лабецкий перевел "из Менара" - напоминает перевод рассказа Ландольфи "Слепая всевидящая богиня" и гениальный рассказ Киплинга "Беспроволочный телеграф" (вот оно - "Борхес и его предшественники"! по крайней мере Киплинг). К сожалению, "переводчик" не добавил литературоведческого комментария - попробуем мы сделать это за него:

Пьер Менар, на этот раз стихотворение, ранее написанное Лермонтовым. Похоже, задача, за которую взялся автор, и здесь оказалась слишком сложна и не получила своего завершения - перед нами лишь черновик. Но какой! Что были для Лермонтова строки:

Под ним струя светлей лазури,
Над ним луч солнца золотой

- набор красивых, но стандартных метафор. Что эти строки для Менара, знавшего достижения символизма и сюрреализма в поэзии?

... Светлей лазури
над ним луч солнца золотой.

Лазурь. После Малларме это уже никогда не будет просто цвет, после его строк:

Прекрасна, как цветы, в истоме сонной лени,
Извечная лазурь иронией своей
Поэта тяготит, клянущего свой гений
....
Преследует меня лазурь! лазурь! лазурь!

- уже неваозможно писать так, как будто их не было, невозможно игнорировать эту преследующую поэта иронию умозрительного и бестелесного Идеала. Прежде, чем показать, чем ответил Менар на этот вызов, обратим внимание на то, что в "Лазури" Малларме визуальная картина нарисована в привычной реалистичной цветовой гамме (как будто не было картин импрессионистов!). Лазурь - цвет неба, и, одновременно, символ, указывающий на реальность иного порядка, реальность идеального, с которой поэт находится в личных духовных отношениях. Чтобы понять стихи Малларме, надо совершить замену образов их смыслами, надо стереть краски. Менар, однако, живет после Элюара и, несомненно, знает хрестоматийные строки:

Земля синяя как апельсин.

Поэзия сюрреализма и конкретно Элюар научили нас, что поэтический объект равноправно обладает противоположными свойствами - уже не надо, как это делали символисты, скрывать или, наоборот, выражать один уровень реальности через другой, их можно предъявить сразу, рядом, одновременно - как во сне. Поэтому стихи Менара требуют не расшифровки, а непосредственного восприятия, инсайта, "новой восприимчивости" по С. Зонтаг. Посмотрим незамутненным взором на стихи Менара - Лазурь побеждена Солнцем, т.е. традиционными, исконными человеческими ценностями. Этот мир не скрывает от нас какой-то иной план реальности, он не зыбок, как сны сюрреалистов - он реален и он для нас. Если мы сможем ощутить себя частью этого мира. Тут открывается иной план стихотворения - план героя. Как и у Лермонтова, герой не чувствует себя своим в этом мире - однако лермонтовский герой бежал этого мира, он был этому миру изначально чужд - герой же Менара на поверхности вполне этому миру конформен: "от счастья счастья не ищет". Однако в своей глубине он ощущает экзистенциальную отчужденность, выключенность из сути мира, его взаимодействие с миром реальности происходит только по поверхности. А душа требует не только касания, но и взаимопроникновения по глубине, по сути. И у героя рождается внутренний бунт:

А он мятежный просит бури,
Как будто.

"Как будто"! - ленивый такой бунт, карманный. Совсем не тот, что у лермонтовского героя, выраженный пушкинскими строками:

Есть упоение в бою,
У бездны страшной на краю.

Лермонтовский герой бежит из мира, надеясь обрести смысл на его роковой границе. Герой же Менара знает истину, открытую экзистенциалистами: "В бурях есть покой". И только в них - именно так мы обретаем глубинное взаимодействие с этим миром, с нашим миром. Если негероический герой Менара все же решится осуществить свою сокровенную суть, то это тоже будет бой. Но за этот мир.

Немного в сторону - Борхес оказал влияние не только на литературу и философию (с него начинает Фуко свои "Слова и вещи"), но и на историю: через эссе "Кафка и его предшественники". В истории это, оказывается, называется "методом анахронизма":

Анахронизм можно представлять двояко: как преследующее историка неизбежное зло, против которого приходится постоянно бороться; или как ценный прием, которым следует пользоваться решительно и весело. [...] Изучать, например, Иеронима Босха как предшественника сюрреализма значит вооружиться еще одним средством, позволяющим понять творчество Босха. [...] Но остается главное, т.е. реализация приема анахронизма на практике. И здесь мы подходим к границам возможностей нашего анализа, т.к., насколько мне известно, исследования, отвечающие требованиям активного и одновременно систематического применения метода анахронизма, отсутствуют. [...] В действительности же метод анахронизма выявляет, главным образом, то, как практикующий его историк "считывает" эпоху, т.е. точку зрения самого историка. Составление списка предшественников Кафки предполагает прежде всего определение "своего собственного" Кафки.


Так что применить идеи Борхеса в науке не так просто.

Возвращаясь ко второй попытке "воплощения" - ее предпринял мой друг Алексей Родионов, написавший "Борхесиану", в которой попробовал воссоздать тлёнский язык, основу грамматической системы которого составляют прилагательные. Вот небольшая оттуда цитата (рассказ "Конец Тлёна"):

"И ныне уже немного осталось разумного, но светло и прозрачно голубое вечное и исполнено великого на черном синее.

Истерзанный пережитым, свидетельствую сие мучительное - для пронзящего времена разумного, и на языке уже исковерканном и обкраденном, недостойный творимого, творю соразмерное:

Синее, красное, звездное
Свет, всевременно парящий
Матовое мерцающее
Горлица в летнем просторном
Белым над лесом встающее
Черным в пространство летящее
Розовое, смеющееся
Теплый сиреневый град"

К сожалению, автор слишком уж воспринял последние слова "Логико-философского трактата", как прямое руководство к действию, и при этом постоянно совершает то, что в статистике называется ошибкой второго рода - он слишком рано решает, что уже больше ничего не может сказать. В результате "Борхесиана" - это полтора десятка страниц. Впрочем, и они начинают жить своей жизнью, часть из них ("Каталог работ неизвестного художника") решила поменять автора и в сети приписала себя Владимиру Бибихину (такая нежданная иллюстрация к моему старому тексту "Жизнь книг").

В заключение - о визуализации сочинений Борхеса. Я как-то покопался на IMDB.com, оказывается, по Борхесу снято несколько фильмов! В том числе по моей любимой "Смерти и буссоли". Любопытно было бы посмотреть - рассказ вполне кинематографичный. А вот нормальных иллюстраций к Борхесу я не видел (разве что к "Бестиарию") - его тексты не поддаются иллюстрированию. Впрочем, нет - в конце 70-х в одной из советских газет была опубликована карикатура, которую храню с тех пор: