Жан Поль Сартр до сих пор для нас нечто вроде «знакомого незнакомца». Он частый гость в нашей стране, упоминания о нем мелькают не только в отчетах о литературно-философских дискуссиях, но и в репортажах собственных и тассовских корреспондентов о зарубежной политической жизни, его творчеству посвящен внушительный ряд статей на русском языке. Переведенные и поставленные на советской сцене пьесы «Лиззи Мак-Кей» и «Некрасов», наименее «сартровские» из сартровской драматургии, никак не позволяют человеку, имевшему случай прочесть или посмотреть только их, вполне понять, что же это за писатель и почему о нем так много говорится. А ведь следовало бы. Дело здесь не только в том, что за нами пока числится некоторый «долг» перед Сартром, ныне охотно пропагандирующим во Франции советскую культуру, выпуская один за другим «русские номера» своего журнала «Les temps modernes», дело прежде всего в том, что от нас ускользает одно из узловых явлений «левой мысли» на Западе, безусловно и открыто антифашистской, даже антибуржуазной — во всяком случае по своим намерениям, пусть и не всегда по конечному исходу. Ныне уже журналисты, еще недавно машинально пускавшие в ход словечко «небезызвестный», без колебаний выводят перед его именем «известный». И тем не менее личность Сартра для очень многих остается достаточно загадочной: не так-то легко понять, почему еще вчера, отложив свежий номер газеты, где приведены были лозунги тайных убийц из ОАС — «Расстреляйте Сартра!», и взяв в руки книжку по современной философии, мы неизменно узнавали, что Сартр — вождь атеистического экзистенциализма, «философии страха и отчаяния». Сартр должен в конце концов перестать быть в наших глазах полумифом-полупризраком, обрести плоть. И получить слово: неразумно пренебрегать тем ценным, что им сделано, не менее неразумно занимать в споре страусову позицию или ополчаться на молчаливые ветряные мельницы.

В недавно вышедшей автобиографической повести Сартр именно собственную личность поместил под микроскоп своего беспощадного аналитического ума.

Подойдя к рубежу шестидесятилетия, писатели нередко возвращаются к истокам — к поре раннего детства и юности. Делают они это по-разному: одни с умильным просветлением вздыхают по утраченной чистоте, другие красноречиво доказывают, что чистота все же не была утрачена или составляют подобие синодика для поминания знаменитостей, с которыми довелось столкнуться, третьи щедро живописуют нравы и непритязательно, строго рассказывают о пройденном пути.

Сартр предпринимает свое путешествие в прошлое, на первый взгляд, как вполне обычные мемуары. Родословная: предки с материнской стороны и с отцовской — портреты выписаны с немалой долей иронии иногда безобидной, чаще язвительной, с оттенком кощунства. Детские годы: семья, души не чающая в незаурядном ребенке, рано привыкшем «работать на публику», занятия дома и в лицее, первое посещение недавно изобретенного кинематографа, первое знакомство с книжным морем, первые попытки сочинять самому — в общем-то не слишком примечательное начало биографии вполне городского, вполне интеллигентного мальчика, окруженного нежными заботами родичей, чуть ли не с колыбели уготовивших своему отпрыску карьеру на поприще просвещения и писательства. Слегка проступающие сквозь мимоходом, но метко очерченные лица, эпизоды повседневности, облик Франции в первые десятилетия XX века — точнее житья-бытья ее мелкобуржуазной интеллигенции, в глазах которой то была полулегендарная «прекрасная пора». Она превосходно представлена фигурой деда — эльзасца, сеятеля разумного на ниве педагогики, университетского деятеля без настоящей страсти к знанию, доморощенного патриотического витии, в меру сноба и в меру народолюбца... Словом, все перегородки и все перекрытия в каркасе автобиографического здания прочно пригнаны.

Но строитель на каждом шагу поступает явно «не по правилам», нарушая разработанные стандарты. Он не повествователь, скорее чистый аналитик, эссеист, и теоретический анализ в его воспоминаниях не просто «отступления», украшение собственно рассказа, а сплошь и рядом его замена. Правда, Сартр довольно редко отклоняется в сторону и не предается абстрактно-умозрительным размышлениям вообще, мысль его все время крепко привязана к одной судьбе — своей собственной. Но здесь он хочет прояснить все до конца, не столько показать, сколько понять скрытую логику, вышелушить самое зернышко истины, вывернуть наизнанку философскую подкладку не всегда вполне осознанных поступков и решений. Отточенная, изощренная мысль разрывает все покровы, ловит собственную тень и закрепляет в афористически — точном, угловатом слоге самое текучее, подспудное, теряющееся в полумраке. На долю подтекста не остается ничего, все исчерпано в самом тексте. Сартр тоже из породы «диалектиков души», но он не повествователь, а все и вся расчленяющий анатом. И в этом безграничном всемогуществе интеллекта — жестковатая, поначалу даже пугающая, не сразу и не без труда открывающаяся непривычному восприятию поэзия его записок.

(кое-что из них...)

"...Хороших отцов не бывает — таков закон; мужчины тут ни при чем — прогнили узы отцовства. Сделать ребенка — к вашим услугам; иметь детей — за какие грехи? Останься мой отец в живых, он повис бы на мне всей своей тяжестью и раздавил бы меня. По счастью, я лишился его в младенчестве. В толпе Энеев, несущих на плечах своих Анхизов, я странствую в одиночку и ненавижу производителей, всю жизнь незримо сидящих на шее родных детей. Где-то в прошлом я оставил молодого покойника, который не успел стать моим отцом и мог бы теперь быть моим сыном. Повезло мне или нет? Не знаю. Но я обеими руками готов подписаться под заключением известного психоаналитика: мне неведом комплекс «сверх-я».

Умереть — это еще далеко не все: важно умереть вовремя. Скончайся мой отец позднее, у меня появилось бы чувство вины. Сирота, сознающий свое сиротство, склонен себя корить: опечаленные лицезрением его персоны родители удалились в свое небесное жилье. Я блаженствовал: моя печальная участь внушала уважение, придавала мне вес; сиротство я причислял к своим добродетелям. Мой отец любезно отошел в вечность по собственной вине — бабушка постоянно твердила, что он уклонился от исполнения долга. Дед, по праву гордившийся живучестью Швейцеров, не признавал смерти в тридцатилетнем возрасте: в свете столь подозрительной кончины он стал сомневаться, существовал ли вообще когда-нибудь его зять, и в конце концов предал его забвению. А мне даже не пришлось забывать: покинув земную юдоль на английский манер, Жан-Батист не удостоил меня знакомством. Я и по сей день удивляюсь, как мало знаю о нем. Меж тем он любил, хотел жить, понимал, что умирает, — иначе говоря, был человеком. Но к этой человеческой личности никто из членов моей семьи не пробудил во мне интереса. Долгие годы над моей кроватью висел портрет маленького офицера с простодушным взглядом, круглым лысым черепом и большими усами; когда мать вышла замуж второй раз, портрет исчез. Позднее мне достались книги покойного: трактат Ле Дантека о перспективах науки, сочинение Вебера «Через абсолютный идеализм к позитивизму». Как и все его современники, Жан-Батист читал всякий вздор. На полях я обнаружил неразборчивые каракули — мертвый след недолго горевшего пламени, живого и трепетного в пору моего появления на свет. Я продал книги: что мне было за дело до этого покойника? Я знал о нем понаслышке, не больше чем о Железной Маске или шевалье д'Эоне, и то, что было известно, не имело ко мне никакого отношения; даже если он и любил меня, брал на руки, смотрел на сына своими светлыми, ныне истлевшими глазами, никто не сохранил в памяти этих бесплодных усилий любви. От моего отца не осталось ни тени, ни взгляда — мы оба, он и я, какое-то время обременяли одну и ту же землю, вот и все. Меня воспитали в сознании, что я не столько сын умершего, сколько дитя чуда. Этим наверняка и объясняется мое беспримерное легкомыслие. Я не вождь и не хотел бы быть вождем. Повелевать и подчиняться — это, в сущности, одно и то же. Самый полновластный человек всегда повелевает именем другого — канонизированного захребетника, своего отца, и служит проводником абстрактной воли, ему навязанной. Я отродясь не отдавал приказаний, разве чтобы посмешить себя и окружающих. Язва властолюбия меня не разъедает, немудрено — меня не научили послушанию.

Одна из них - «Дьявол и сеньорита Прим» (2000 г.)

"...Говорят, у кошки девять жизней. У городка с кошачьим названием Вискос жизнь была только одна. Да и та уже явно подходила к концу.

В Вискосе проживало ни много, ни мало — двести восемьдесят один человек, среди которых не было ни одного ребёнка. Молодёжь давно уехала отсюда за длинным рублём, а то и долларом; осталась одна лишь молодая сеньорита Шанталь Прим, работавшая в баре единственной в городе гостиницы. Томясь в этом болоте, она втайне мечтала о том, что удача повернётся к ней хотя бы профилем прямо здесь, в Вискосе, приняв облик богатого чужестранца, ненароком занесённого в умирающий город неожиданным порывом ветра.

И фортуна, наконец, улыбнулась ей широким оскалом (обнаружив желтоватые резцы и дешёвую коронку на левом нижнем зубе мудрости): в городке появился богатый чужестранец, который даже соизволил заговорить с Шанталь. Ей было прекрасно известно, что у всех мужчин на уме одно, и случай с чужеземцем поначалу не стал исключением: тот почти сразу же предложил девушке пойти за ним. Он, видите ли, желает ей что-то показать. Тут недалеко, буквально рядышком. В лесу.

Ха! Как будто Шанталь не знает, что этот самец может ей показать! Поломавшись немного для виду, девушка сумела произвести на чужака впечатление того, что она не такая уж и простушка, и что её такими дешёвыми приёмами на понт не возьмёшь. Впечатление, впрочем, вполне соответствовало действительности.

Но всё-таки...

Шанталь захлопнула книгу, глубоко вздохнув и чувствуя, как в душе у нее страх перемешивается с восторженным ожиданием чего-то чудесного. Потом поднялась и зашагала следом за незнакомцем, не сомневаясь, впрочем, что постигнет ее очередное разочарование: так уже бывало — и всякий раз начиналось с многообещающей встречи, чтобы вскоре превратиться в несбыточную мечту о любви.

А чужеземец тем временем подвел ее к валуну, напоминавшему букву «Y», показал Шанталь на холмик недавно вскопанной земли и попросил, чтобы девушка поглядела, что же там зарыто.

— Испачкаюсь, — сказала Шанталь. — Руки перепачкаю и платье.

Чужеземец подобрал с земли ветку, сломал ее и протянул Шанталь. Та удивилась, но, решив без спора делать все, что тот просит, принялась копать.
Через пять минут перед ней оказался желтоватый, в комьях налипшей земли брусок.

— Похоже на золото, — сказала она.

— Это и есть золото. Мое золото. Пожалуйста, закопай его.

Шанталь послушалась. Чужеземец подвел ее к другому тайнику. Она снова принялась раскапывать землю, и на этот раз ее поразило, сколько же золота предстало ее глазам.

— Это тоже золото. И оно тоже принадлежит мне.

Шанталь приготовилась было забросать яму землей, однако чужеземец попросил все оставить как есть. Потом он присел на камень, закурил и уставился куда-то вдаль.

— Зачем вы мне это показали? — спросила Шанталь.

Он молчал.

— Кто вы такой? И что вы делаете в Вискосе? Для чего показали мне золото? Разве вы не понимаете, что я могу всем рассказать о том, что скрыто на склоне этой горы?

— Слишком много вопросов сразу, — ответил чужеземец, не сводя глаз с горы и будто не замечая присутствия Шанталь. — Ну а насчет того, чтобы рассказать всем... Мне только этого и надо.

Мечты Шанталь сбываются лишь частично: богатый чужеземец в наличии имеется, однако назвать это удачей трудно. (Ухмыляющаяся девушке фортуна плотоядно облизнулась.) Ибо чужеземец этот пришёл в Вискос не один, а в сопровождении дьявола. Демона за плечом чужестранца видела старая Берта, которую многие в городе считают за ведьму. Шанталь, конечно, не знает о демоне, но то, что чужак этот появился не к добру, ей уже стало понятно.

— Я пришел в Вискос потому, что у меня созрел план. Я как-то видел в театре пьесу Дюрренматта, ты наверняка знаешь такого?

Это была чистейшая провокация: совершенно ясно, что девушка понятия о нем не имеет, но сейчас же снова примет безразличный вид, словно отлично понимает, о ком идет речь.

— Ну, дальше, — сказала Шанталь с напускным равнодушием.

— Рад, что ты знаешь это имя, но, с твоего позволения, напомню, о какой именно пьесе я толкую, — он тщательно обдумывал каждое слово, добиваясь того, чтобы фраза звучала без преувеличенного цинизма, но с твердостью, присущей речам того, кто лжет сознательно и намеренно. — Действие там происходит в маленьком городке, куда приезжает некая дама, которая раньше там жила, причем приезжает она исключительно с одной целью — унизить и уничтожить человека, в молодости отвергшего ее. В подоплеке всей ее жизни, ее замужеств, вполне осуществившегося стремления разбогатеть лежит одно желание: отомстить тому, кто был ее первой любовью.

«И вот тогда я затеял свою собственную игру — решил прийти в какое-нибудь захолустное местечко, отъединенное от всего мира. Туда, где люди смотрят на жизнь радостно, мирно, сочувственно. Прийти — и попробовать сделать так, чтобы они нарушили кое-какие основные заповеди».

Шанталь повернула голову и стала смотреть на горы. Она поняла: чужеземец догадался о том, что имя Дюрренматта ей ничего не говорит, и теперь с опаской ждала, не спросит ли он ее о заповедях, а она всегда была далека от религии и потому понятия о них не имела.

— В этом городе все люди, начиная с тебя, — честные, — продолжал чужеземец. — Я показал тебе слиток золота, которое могло бы сделать тебя независимой, позволило бы уехать отсюда, путешествовать по свету — словом, дало бы все, о чем мечтают девушки из глухих маленьких городков. Золото останется здесь, а ты, зная, что оно принадлежит мне, если пожелаешь, все же сможешь забрать его. А когда заберешь, то преступишь заповедь «Не укради».

Девушка поглядела на него.

— Ну а что касается десяти других слитков, то благодаря этому золоту все жители Вискоса до конца дней своих избавились бы от необходимости работать, — продолжал чужеземец. — Я не попросил тебя забросать слитки землей, потому что намереваюсь перепрятать их в такое место, знать о котором буду я один. Я хочу, чтобы ты, когда вернешься в город, рассказала, что видела золото и что я готов вручить его жителям. При одном условии — они должны будут сделать такое, о чем никогда и помыслить не смели.

— Например?

— Пример приводить не стану, а просто скажу: я желаю, чтобы они нарушили заповедь «Не убий».

— Что? — чуть не вскрикнула Шанталь.

— То, что слышишь. Я желаю, чтобы они совершили преступление.

У богатых свои причуды. Особенно у тех, душой которых овладел демон. Им может прийти в голову приехать в Богом забытое захолустье и предложить местным жителям кучу денег за убийство одного из них. Дать им неделю срока на раздумье и посмотреть, чем всё это закончится. А чтобы обезопасить себя от привлечения к уголовной ответственности за подстрекательство к убийству — действовать через посредника.

Шанталь Прим, став таким невольным посредником, попала в очень сложную ситуацию. Чужеземец, похоже, всё предусмотрел и не оставил ей иного выбора. Ей придётся играть по его правилам и одновременно искать в них неучтённую лазейку.
В то время как за её душу начинают бороться ангел и демон..."
__________________________
Что вдохновило вас на книгу «Дьявол и сеньорита Прим»?

Я думаю, мы всегда задаем себе вопросы вроде: «Добры мы или злы? Что делать с таким противоречием?» Главная задача этой книги состояла в том, чтобы показать, что, как бы ни были сильны эти внутренние конфликты, мы способны их преодолеть. Мы можем сделать шаг к лучшему образу жизни — в том смысле, что более разумно, более практично быть добрым, чем злым.

Эта книга — о битве между добром и алом. Думаете ли вы. что эта борьба происходит в каждом из нас?

Мы — что-то вроде поля боя между ангелами и демонами. В нас действительно есть части, которых мы не можем до конца объяснить — например, недобрые мысли, — но мы способны контролировать их и выбирать в себе наилучшее. Именно так поступает героиня этой книги — Шанталь.

ОТ АВТОРА

Самая первая история о Разделении появилась в древней Персии. Она гласит, что бог времени, сотворив Вселенную, увидел: несмотря на царящую вокруг гармонию, не хватает чего-то очень важного — не хватает спутника, вместе с которым можно было бы наслаждаться всей этой красотой.

Тысячу лет бог молится о рождении сына. История умалчивает о том, к кому же мог обратиться всемогущий, единственный и верховный повелитель всего сущего. Тем не менее он молится, и вот в конце концов молитва его услышана.

Однако, осознав, что скоро получит желаемое, бог времени раскаивается в содеянном, ибо понимает, что нарушится очень шаткое равновесие. Но слишком поздно — дитя, которое он выносил во чреве, уже на пути в этот мир. Только и удается богу слезными мольбами добиться того, чтобы оно разделилось надвое.

Если верить этой легенде, рождаются у бога времени близнецы: во исполнение молитвы его — Добро (Ор-музд), а в результате раскаяния — Зло (Ариман).

Встревоженный бог делает все возможное, чтобы первым из чрева вышел Ормузд, который, удерживая и обуздывая Аримана, не даст брату натворить бед во Вселенной. Однако Зло, как известно, проворно и хитро, а потому в самую минуту родов ему удается опередить Ормузда и первым увидеть свет звезд.

Опечаленный бог времени принимает решение дать Ормузду союзников — и создает он род людской, который будет биться рядом с ним, чтобы не дать Злу - Ариману возобладать и взять власть над миром.

По персидской легенде, род людской сотворен как союзник Добра и, в соответствии с традицией, в конце концов одержит победу. Но много столетий спустя появляется другая легенда, и из нее мы узнаем противоположную версию — человек есть орудие Зла.

Полагаю, большинство читателей знает, о чем идет речь: в райском саду, наслаждаясь всем, что только можно себе вообразить, живут мужчина и женщина. Для них существует один-единственный запрет: эта супружеская чета ни в коем случае не должна познать, что такое Добро и Зло. Господь-Вседержитель говорит им: «От дерева познания добра и зла не ешь...» (Книга Бытия, 2: 17).

Но вот в один прекрасный день появляется змей, который ручается честным словом, что это познание — гораздо важнее самого рая, а потому супругам необходимо им обладать. Женщина поначалу отказывается, говоря, что Бог пригрозил им за ослушание смертью, однако змей обещает, что нечего подобного не случится. Совсем наоборот — в тот день, когда они познают Добро и Зло, они станут богоравными.

Еву удается убедить; она пробует запретный плод сама и дает кусочек Адаму. С этой минуты прежнее равновесие в Раю нарушено: супруги изгнаны оттуда и прокляты. Однако при этом Бог произносит загадочную фразу, в которой полностью признает правоту змея: «Вот Адам стал как один из нас, зная добро и зло».

И в этом случае (в точности как в легенде о боге времени, который молит о чем-то, сам будучи самодержавным и полновластным властелином) Библия не объясняет, с Кем разговаривает единственный Бог и почему он — если он единственный — произносит слова «один из нас».

Как бы то ни было, род людской от самых своих истоков обречен двигаться в вечном Разделении между двумя противоположностями. И нас с вами обуревают те же сомнения относительно наших предков, и эта книга, написанная мною в попытке их прояснения, использует кое-какие легенды, возникшие во всех четырех сторонах света, но рассказывающие об одном и том же.

Книга «Дьявол и сеньорита Прим» завершает трилогию «В день седьмой...», куда входят «На берегу Рио-Пьедра я сел и заплакал» (1994) и «Вероника решает умереть» (1998). Все три рассказывают об одной неделе из жизни обыкновенных людей, которые внезапно оказались перед лицом любви, смерти, власти. Я всегда считал, что самые глубинные изменения — ив человеческой душе, и в жизни общества — происходят в очень сжатые сроки. В тот миг, когда мы меньше всего этого ожидаем, жизнь бросает нам вызов, чтобы проверить наше мужество и наше желание перемен; и не позволяет сделать вид, будто ничего не происходит, или отговориться тем, что мы еще не готовы.

Мирзакарим Санакулович - истинный ученый-исследователь.

Круг его интересов очень широкий.
Многие удивляются тому, как все это может сочетаться в одном человеке:
художник, композитор, писатель, кинорежиссер, артист, спортсмен,
тренер, имеющий черный пояс по каратэ второй дан и черный пояс по сам чон до девятый дан.
Но самое главное, автор книги - специалист по суфийской медицине и практике, одной из самых древних среди всех существующих.

""
Он был выдающейся личностью. Для него человек, как открытая книга. Иногда он говорил, вздыхая: "Какой у этого мужа торжественный переплет. Жаль, что внутри нет ничего, кроме толстого кишечника".

В юности, когда я впервые в жизни его увидел, хорошо помню одну реплику. Она до сих пор звучит в моих ушах:

- Иди, сынок, с миром. Я трупов не лечу. Ты пришел, чтобы повесить свою тушу на мою старую шею, чтобы я страдал в поиске путей избавления тебя от хвори - не выйдет! Когда оживешь - приходи!

Что мне оставалось делать? Я ушел, крепко выругавшись напоследок. Но болезнь опять заставила меня встретиться с жестоким наставником.

*****

За все годы обучения он ни разу меня не похвалил, ни разу не поругал - бил. Его посох чаще оказывался у меня на спине, чем у его ног.

Помню, пришел к нему с отчетом. Так радовался, что из ста человек удалось сорок вылечить. Выслушав меня, учитель подвел черту:

- Убийца! Хвастаешься, что вылечил сорок, а что будет с остальными? Ты убил у них, может быть, последнюю надежду на выздоровление!

Я стал возражать, что от этих больных официальная медицина уже отказалась:

- Да и у Вас попадаются безнадежные два-три человека из ста...

Он долго не дискутировал - бабах! Палка снова опускалась на мою спину. Тогда я здорово возненавидел этот метод воспитания, но скоро понял, что он вполне оправдан.

*****

Благодаря моему наставнику и упорной работе над собой я вырвался из когтей смерти. А потом, когда начал самостоятельно работать, в течение ряда лет проводил исследования. Наблюдал, сопоставлял, анализировал результаты десятков тысяч хворых с всевозможными диагнозами, разным стажем нахождения в недуге, различной тяжестью заболеваний. ""